Без дыма стало нечем дышать

Как тюремное начальство прекратило голодовку, воспользовавшись моим чувством солидарности с курящими сокамерницами.

Первые трое суток мы с Наташей Радиной все надеялись, что этот морок закончится и мы выйдем на свободу. Обвинение в организации массовых беспорядков казалось таким абсурдным, что не могло быть правдой. Гэбисты любят, когда их считают палачами, но терпеть не могут выглядеть идиотами. Значит, мы выйдем на свободу.

Вечером 23 декабря, когда мы надеялись, что уже через пару часов будем дома, и я представляла, как завтра поведу Даньку на утренник, Наташу увели. Я была уверена, что она подписывает постановление об освобождении, но Наташа вернулась со словами: «Они избрали меру пресечения. Эти трое суток мы были задержанными, теперь мы арестованные. Я тому дядьке сказала: «Не думала, что в КГБ работают такие идиоты». Спустя несколько минут увели и меня.

В кабинете сидел гундосый и плюгавый мужик. Он пробубнил, что в отношении меня избрана мера пресечения в виде содержания под стражей, и теперь до суда я буду находиться в тюрьме. Я повторила Наташину фразу: «Не думала, что в КГБ работают такие идиоты». И тут гэбист, сидевший в углу, не выдержал: «Это ж прокурор! Это не наш!»

Вернувшись в камеру, я сказала: «Наташка, надо как-то протестовать». Она предложила объявить голодовку. И мы объявили. На следующее утро мы письменно известили о голодовке начальника СИЗО. В тот же день нас отвели в медпункт, где объяснили, что последствия могут быть необратимыми. Мы, к слову, прекрасно это понимали. Но у заключенных просто нет другой формы протеста.

Днем я пыталась помочь сокамернице Свете донести миски с похлебкой от кормушки до стола. Наташа кричала: «Не прикасайся к мискам! Эти вертухаи сфотографируют тебя с миской и объявят, что мы жрем!» Наташа была права. Здесь, в тюрьме КГБ, ожидать можно было чего угодно.

Есть, кстати, не хотелось. Сокамерницы уминали колбасу, присланную из дома, и шоколадные конфеты. А нам хотелось только курить.

Через два дня меня вызвали на допрос. Но повели не в следственное управление, а на первый этаж тюрьмы, в административное крыло. И привели прямо в кабинет начальника СИЗО.

Небольшенький компактный человек после «здрасьте» заявил:

— Плохо выглядите!

— Ничего удивительного: у нас в камере слишком много народу, вот мы и делим одну шконку с сокамерницей. Так что выспаться не удается.

— Ну вы же революционеры, так что должны быть готовы к лишениям.

— А разве я на что-то жалуюсь?

— И как вам здесь вообще?

— Отлично. А вам?

— Пока не разобрался, я только приступил.

Оказалось, что вслед за нами в СИЗО оказался новый начальник. Не знаю, куда девали прежнего, но специально для нас в тюрьму назначили нового начальника — бывшего военного «особиста».

— Какие-нибудь жалобы есть?

— Нет. Я только хотела бы узнать о состоянии мужа. Его перед арестом избили.

— В порядке ваш муж, я его сегодня видел. Передвигался он самостоятельно.

Вернувшись в камеру, я увидела, что вместо Наташи на нашей шконке сидит Настя Положанка из «Маладога фронта», которую третьего дня перевели в другую камеру. Черт, а я же в Наташином свитере! Ее мама умудрилась передать в тюрьму теплые вещи еще в понедельник утром. Я на четвертые сутки все еще оставалась без передач, и Наташа дала мне запасной свитер.

— Не волнуйся, Наташа сказала, что свитер она тебе подарила. А еще оставила крем для лица и мыло, — сообщила сокамерница Лена.

— Ее выпустили? — обрадовалась я.

— Непонятно. Ей сказали идти сдавать вещи. Она думала, что выпускают, и хотела оставить тебе все. Но мы ее уговорили поделить кремы и мыло и забрать с собой половину. Здесь никому доверять нельзя.

Девчонки оказались правы: Наташу не освободили. Ее перевели в Настину камеру. Рокировочка нужна была для того, чтобы развести нас — голодающих — и остановить нашу голодовку. Вдвоем легче.

В тот же вечер мне наконец принесли передачу. Вкусно пахнущий свежий хлеб «Нарочанский», зефир в шоколаде, печенье, конфеты, любимый сыр «Маасдам», копченая колбаса — есть тут же захотелось невероятно. Сокамерницы предложили:

— А давай мы шторку повесим, ты спрячешься и погрызешь чего-нибудь, а мы никому не скажем!

— Спасибо, девочки, нельзя мне. Буду держаться. Угощайтесь!

В тюрьме предложение угощаться дважды повторять не нужно. Сокамерницы аппетитно уплетали сыр, а я пыталась писать письмо домой. Тогда мы еще не знали, что наши письма из тюрьмы никуда не уходят. Настя рассказывала, что в той камере, откуда ее перевели, унитаза нет. Так что нам в нашей десятой камере сидится куда комфортнее.

А утром кормушка открылась, и дежурный скомандовал: «Всем сдать сигареты!»

— Куда? Зачем? — всполошились мы с Леной.

— В камере голодающая, так что ей может быть вреден табачный дым.

Лишить курильщика в тюрьме сигарет — это все равно что лишить его воздуха. Лена курила постоянно. Сигареты ей присылал муж огромными пакетами. Я увидела ее остановившийся взгляд. И поняла, что не могу заставить страдать человека, который обо мне заботился первые несколько дней отсидки.

— Лен, не переживай, я что-нибудь придумаю!

— Не надо, я выдержу. Можешь обо мне не беспокоиться, проживу и без курева.

Мы отдали дежурному коробки с сигаретами. Лена свернулась калачиком на шконке. Прежде чем отвернуться к стене, улыбнулась: «Не волнуйся, я в порядке». Злоупотреблять чужим благородством — скверное занятие. А решать свои проблемы за счет сокамерниц — и вовсе последнее дело. Я стукнула в кормушку и спросила дежурного:

— А если я прекращу голодовку, вы сигареты вернете?

— Немедленно вернем!

— Все, я прекращаю! Возвращайте сигареты!

— А вы напишите официальное заявление на имя начальника. Известите его, что прекращаете голодовку.

— Хорошо, уже пишу. Верните сигареты.

Сигареты вернули тут же — я еще не успела достать бумагу и ручку. Лена с наслаждением затянулась и сказала: «Ир, а ведь твоя передача стоит себе нетронутая. Не пора ли нам всем угоститься, и тебе в первую очередь?»

Мы объедались. К слову, правильно делали, потому что в Новый год правила внутреннего распорядка резко изменили — специальный подарок для политзэков — и запретили передавать сыр, сало, любые сладости, кроме леденцов. Так что это был один из последних гастрономических тюремных праздников.

В тот же день к начальнику вызвали Настю. «Вполне милый дядечка», — напутствовала я ее.

Настя вернулась через час и спросила:

— Ты уверена, что общалась с начальником СИЗО?

— Конечно! Такой небольшого роста, путинский типаж.

— Он. Но, может, это все-таки разные люди? Потому что я только успела войти, а он начал орать: «Вы знаете, кто я? Я здесь царь и бог, а вы все — мрази!» И так все время.

На следующий день меня снова вызвали к начальнику СИЗО.

— О, уже намного лучше выглядите! — констатировал он.

Лишь в этот момент я все поняла. Его первая фраза два дня назад о том, что выгляжу из рук вон плохо, была рассчитанным ходом. Даже будь я в тот момент точной копией Элизабет Тейлор в роли Клеопатры, он все равно сказал бы, что выгляжу плохо. Мое женское начало должно было стать концом голодовки. Я просто обязана была наброситься на бутерброды и фрукты, чтобы убрать изможденность и бледность с лица и воссиять красотой. Но я не связала одно с другим. Вот тогда начальник и выяснил, что в камере курят, и совершил хитрый ход. Сама бы я выдержала. Но создавать неудобства новым подругам, с которыми мне предстоит провести черт знает сколько времени, ни за что не стала бы.

Начальник подмигнул:

— Ну вы поняли наконец, какой я выдумщик?

— Поняла. И оценила. А вам-то что до моей голодовки?

— Да вот не люблю, когда у меня в тюрьме голодают. Наташа Радина, кстати, прекратила голодовку сразу же, как ее от вас перевели. Все-таки было ошибкой держать вас в одной камере. Вместе вы — деструктивный элемент. А по отдельности — вполне милые дамы.

— Так вы Настю специально облаяли, чтобы уравновесить «вип-условия», в которых она оказалась?

— Да это ж я по-отечески!

В тюрьме все равно целыми днями делать нечего, и каждое слово начальника, все диалоги мы обсуждали всей камерой и строили предположения. Было уже ясно, что его бросили на важный участок работы сразу, как только в тюрьме появились мы. Но вот в чем его задача? Изображать, единому в двух лицах, классическую пару «добрый-злой»? Устанавливать с нами контакт и потихоньку склонять к даче показаний или заявлениям друг против друга? Расшатывать нервную систему то благостными разговорами, то окриками вроде: «Я здесь царь и бог, а вы все мрази»? Позже он мне сам скажет: «Моя задача — посеять в каждом из вас сомнения. В самих себе, в своих соратниках, в сокамерниках, в родственниках». Возможно, с кем-то ему это и удавалось. Когда он узнал, что я веду в тюрьме дневник и еще до ареста получила предложение написать о белорусских выборах книгу, он сказал: «Только одна просьба: не называйте там мою фамилию!»

Я пообещала. И потому в следующих главах буду называть начальника СИЗО так, как мы прозвали его в камере, — Юмбриком.

Ирина Халип, «Новая газета»

* Продолжение. Начало — в № 54, 57, 60 и 65