98-летняя белоруска: Готова защищать Куропаты и сегодня

Нина Самухина рассказала о своем отношении к советской и нынешней власти.

Хочу познакомить читателей с человеком, я бы сказала, эпохой, белорусской патриоткой, учительницей начальных классов и белорусского языка Ниной Дмитриевной Самухиной . Она и ее семья прошли через раскулачивание, коллективизацию, немецкую оккупацию, сталинские лагеря. Сегодня Нине Дмитриевне 98 лет, она бодра духом, наизусть читает стихи Ларисы Гениюш, продолжает вести семейный архив. В истории ее семьи — история Беларуси без прикрас, пишут «Свободные новости».

Как жилось детям «кулаков»

— Мой отец был из зажиточных крестьян — «кулак» при Советах. До какого-то времени это поощрялось — был нэп. У нас было большое хозяйство на хуторе в Чаусском районе Могилевской области, в деревне Иссакова Буда — три коня, две коровы и подтелок, свиньи, двенадцать овец, гуси, кролики, куры.

Как жилось нам, «кулацким» детям? Помню, мне было шесть лет. Мы поднимались в 5 утра и носили снопы для сушки. А когда снопы подсыхали, отец брал молотильную машину — молотарню, два коня запрягали в привод, старший брат водил коней, а мы подавали снопы. Молотарня трещала на весь хутор, даже страшно было. Вот так мы добывали себе «богатство» — все работали с утра до ночи.

К 1929 году отец отстроил новый дом, потому что в старой хате нам было уже тесно. Вот тогда советская власть и решила забрать у нас все.

Малолетние заложники

В 1929 году семью Нины Дмитриевны раскулачили, забрали коров в колхозное стадо, а отца обложили высоким налогом. Когда налог стало нечем платить, отца посадили в тюрьму в Могилеве, а после сослали на Соловки.

— Мама не знала, где он, пошла его искать, мы, дети, остались одни, — вспоминает Нина Дмитриевна. — Нас было семеро, от трех лет до двадцати. Мне тогда было девять.

Когда мама возвращалась, ее встретил наш дядька Семен, сказал не ходить домой — в хате поджидают ее, советская власть решила сослать всю семью в Сибирь. Она рвалась к нам, но он ее не пустил. Думал, что детей пожалеют, одних, без матери, может быть, не заберут. Но нас все же забрали. Погрузили на подводы и повезли в Могилев. Там держали всех вместе, очень много было народу — Чаусский район просто выкосили, целыми деревнями вывозили людей в Сибирь, на Север. Потом загрузили всех в товарные вагоны, и поезд повез нас на восток. Так я ребенком оказалась на Соловках.

Матери все же удалось избежать высылки. Ей достали новые документы — была она Терешонок Татьяна, а стала Марией Ступаковой. Жить под старым именем было опасно, ее обещали расстрелять, как найдут. А дядя взял хабар и отправился за детьми. Нашел их в колхозе и буквально выкупил младших у председателя. Старшие — Анисья и Иван — остались на Соловках, но через несколько лет и им удалось вернуться в Беларусь. Семья объединилась в 1933 году. Мыкались по чужим углам, голодали, жили в бараке в деревне Дашковка.

«Свои» и «враги»

Эпизоды, которые вспоминает Нина Дмитриевна о войне и жизни в оккупации, характеризуют то время совсем не так однозначно, как принято в официальной версии нашей истории.

— Когда началась война, мне был 21 год, я окончила два курса педагогического техникума.

Через нашу деревню отступала Красная армия. Вначале шли разведчики. Помню, вдруг страшный крик. Голосят дети и мать. Что случилось?! Застрелили отца четверых детей. За что? Он сказал, что когда немцы придут, выйдет их встречать с иконой. Кто-то донес его слова. Солдаты отвели его на край деревни и расстреляли. И вот когда мы все это увидели — так страшно стало.

Через некоторое время стадами гонят коров, свиней на восток. Все через нашу деревню. Нам говорят, чтобы жито и хаты палили. Но сельчане не хотят палить.

Потом пришли немцы. Нашу деревню бомбили. Один снаряд упал прямо на колхозный двор, убило корову. Они тут же ее разделали и кричат: забирайте, люди, мясо! Мы, конечно, все это забрали.

Мы с моей сябровачкай Марусей Каралюн, которая окончила два курса медицинского техникума, пошли по полям искать раненых и сразу нашли три человека, наших, советских. Как-то притащили их в деревню, в пустую хату, застелили пол соломой и положили их там. Один был совсем молодой, раненный в живот, у другого ранены руки, ноги. Бинтов не было, мы перевязали их чем могли.

Мы их выхаживали, люди узнали и стали нам еще раненых приносить, и еду им носили — кто что мог. Так набралось у нас около двадцати раненых.

А в это время немцы на колхозном дворе возвели огромную палатку с красным крестом, открыли госпиталь.

Вначале я очень боялась, что немцы узнают о нас. Так и случилось. Пришел немец, посмотрел и говорит: «О-о, гейт ист гут!» — все, мол, хорошо делается. Я немецкий знала на четверку, поняла его, как-то объяснила, что мы делаем. И что? А они нам помогали, и не единожды.

Три человека в нашем «госпитале» померло, мы почти ничего не знали о них. Один молодой не говорил, только кричал. Второй назвал лишь свое имя и что он из Тамбова, там у него пятеро детей. Третьего привезли нам немцы на тачке, с сильными ожогами и с гангреной, его звали Коля, он сказал, что сибиряк и обязательно выживет, но к утру помер. Немцы же и помогли нам их похоронить, дали коня, чтобы отвезти покойников на кладбище. Мы написали на табличках имена химическим карандашом, а больше об этих солдатах нам ничего не было известно.

Когда немцы взяли Могилев, мы пошли туда и видели жуткое зрелище — из тюрьмы вытаскивали трупы людей, их было много, синие и раздутые. Выносили их евреи. Нам сказали, что это были советские узники, в основном — политические, их не успели вывезти, поэтому затопили в подвалах водой.

Чуть не расстреляли за связь с партизанами

— В деревне мы жили рядом с железнодорожным мостом. Немцы его охраняли, но с ними было и несколько наших — полицаи, молодые парни, бывшие комсомольцы. Их взяли в плен и какими-то правдами-неправдами, угрозами заставили служить. Ребятам, конечно, жить хотелось, они согласились, но все же хотели уйти в партизаны, просили помочь им сбежать. Тогда уже было партизанское движение.

Часть наших раненых мы переправили к ним. Хотели и этим ребятам помочь. Мы договорились, что ночью партизаны придут ближе к деревне и заберут ребят. Они начали готовиться, хотели не просто уйти, но и все забрать: оружие, припасы, что достанут. Но среди них оказался один предатель, он запрыгнул в медленно идущий поезд и уехал на соседнюю станцию, немец-охранник это заметил и поднял тревогу. Приехали еще немцы на поезде, с той стороны, куда сбежал предатель.

Наутро меня и сестру Зою арестовали и отвезли в могилевскую тюрьму. Туда же доставили и ребят-полицаев, хотевших уйти в партизаны.

В нашей камере было маленькое высокое окошко, встав на цыпочки, было видно, что происходит в тюремном дворе. Ребят, которые хотели сбежать в партизаны, поместили в соседние камеры. Я слышала, как открываются двери их камер, видела, как их вывели во двор и расстреляли. Когда шли мимо моей камеры, я молилась Богу, чтобы не забрали мою сестру и меня.

Пани навучителька

В 1945 году Нина Терешонок окончила педагогический колледж, ее направили учительницей в Западную Беларусь, в Поставы. Сказали, что она сама должна пройти по деревням и найти школу, где будет учительствовать. В Загатьевском сельсовете Нина не нашла ничего, школы были пустые и разрушенные, как и деревни. Часть жителей вывезли на восток, часть разбежалась кто куда. Тогда ее направили в деревню Яцевичи. Там школа была и ученики были, но жители сказали, что им «каветка» не нужна, и даже на квартиру ее никто не пустит, потому что в деревне уже есть учительница — Франтишка Адамовна, и другой не надо.

Из письма Нины Дмитриевны:

«Іду шукаць Францішку Адамаўну. Знайшла яе хутар — прыгожы, ухожаны дамок. Гаспадыня сустрэла мяне вельмі ветліва. Абсудзілі мы ўсю абстаноўку за ноч, назаўтра мы з ёй былі ўжо сярод сабраўшыхся бацькоў усіх 4-х класаў, усяго 44 вучня. Вось тут і пачалася мая педагагічная служба. Размаўляла на беларуска-польскай мове з бацькамі і дзецьмі. Вучыла я дзетак усяму добраму, ан ніяк не адучыла называць мяне — пані навучытелька, а самой было прыемна чуць і ад дзяцей, і ад бацькоў гэтыя словы».

Франтишка Адамовна — племянница Максима Танка, во всем помогала молодой учительнице, привила ей любовь и уважение к белорусскому языку.

Снова в ссылку

— В Поставах я вышла замуж за репрессированного. Мой муж отбыл в Сибири 10 лет за то, что после смерти Кирова сказал, что жаль что Кирова, а не Сталина прибили. Кто-то донес, приговор последовал незамедлительно — 10 лет. Он отбыл, вернулся живым, работал. Но в 1947-м возобновились репрессии. В 1948-м моего мужа снова арестовали и сослали в поселок Тура Эвенкийского округа Красноярского края пожизненно. Обыскали все, я готовилась поступать в институт, перерыли все мои конспекты, искали какие-то записки — не нашли. Я поехала с мужем в Туру. Там работала учительницей, учила и русских, и эвенков, не только детей, но и взрослых.

После смерти Сталина нас амнистировали, но несколько лет мы еще прожили в Сибири. Вначале не было денег, чтобы уехать, потом обзавелись там хозяйством, построили дом, даже завели корову — опять «кулаки» (смеется). Две моих дочки родились там: старшая в Туре, средняя в Ухте и только младшая — в Беларуси.

«Адраджэнне»

Нина Дмитриевна проработала учительницей начальной школы 40 лет — в Поставах, в Красноярском крае, в Минске в 26-й художественной гимназии. Всю жизнь она была патриоткой Беларуси и белорусского языка.

Ее любимая писательница Лариса Гениюш. Нина Дмитриевна знает ее стихи наизусть:

Хай славіцца наш беларускі род —

Душой з вясны і воляю са сталі,

Каб з гнёздаў нам не пеўнікі на плот,

А горда арляняты выляталі!

В 1988 году Нина Дмитриевна примкнула к Белорусскому народному фронту «Адраджэнне». Собирала подписи за Позняка. Расклеивала листовки на пару с внуком-молодофронтовцем. Шла под бел-чырвона-белым сцягам на «Чернобыльском шляхе» 1996 года. Защищала Куропаты при строительстве дороги в 2001—2002 году, носила еду и свечи, как могла, поддерживала молодежь.

И сейчас Нина Дмитриевна готова вновь отстаивать Куропаты, но в 98 лет ей уже трудно стоять на ногах.

«Не желаю единения с Россией»

Есть такая практика — Администрация президента перед 9 Мая вспоминает об участниках войны, присылает им поздравления-треугольнички. Получала такие поздравления и Нина Дмитриевна. В одном из них было много написано о единении Беларуси и России. Нина Дмитриевна решила, что такое письмо нуждается в ответе.

В конверт вложила поздравительную открытку с подчеркнутой фразой о «единении» и написала: «Уважаемый Александр Григорьевич, спасибо вам за ваши теплые слова, но в Россию я не хочу. Я там была в ГУЛАГе два раза. Советская власть забрала у моей семьи все и ничего мне не вернули до сих пор».

После этого поздравительные открытки перестали приходить.